Александр Кудрявцев - Я в Лиссабоне. Не одна[сборник]
— Ну, — продолжила она, — я и подошла к еноту этому поближе, а потом вдруг вижу: он глядит не просто в мою сторону, а именно мне в глаза, и я подумала, како…
— Блядь, — сказал я, — что ты меня щиплешь за яйца? Я тебя еще не простил, подстилка гринписовская.
— Я? Тебя?! — спросила она. — Ты что придумываешь?
— А кто еще? — спросил я.
— Ой, — сказала она, глянув вниз, — это же Бембик.
И правда. Засранец Бембик, выбравшись из корзины, сидел у моих ног и, глядя в сторону — «Это у них манера такая, как у карманников», — пояснила Инга, — пощипывал мои яйца. Воображал, видимо, что я камень, покрытый мхом, а подо мной есть какое-то питание.
— Бембик все время хочет жрать, — сообщила Инга.
Я прогнал его альпенштоком, и мы продолжили выяснять отношения.
— Значит, — горько сказал я, — ты ебешься с енотом…
— Выражайся приличнее, — возмутилась она, — тем более что это и сексом-то назвать очень трудно.
— А как это, блядь, назвать? — спросил я.
— Это можно обозначить как петтинг, — сказала Инга. — Ну, еще и как фистинг, — добавила она, подумав.
— Ах ты пизда! — сказал я.
— Я плохо тебя ебал?! — спросил я.
— Нет, — сказала она, — и даже часто, но…
— Но тебе не хватает ЧУТКОСТИ, — сказала она.
— Как у енота?! — спросил я.
— Как у енота-КРАБОЕДА! — сказала она.
— Ах ты пизда!!! — сказал я.
— Ты повторяешься! — сказала она.
И была права.
Я и правда повторялся.
После этого моя женушка перешла в наступление.
Я был извещен о том, что трахаю ее недостаточно Чутко и слишком Грубо.
Все это время енот Бембик, сводя меня с ума, шарился по нашей квартире и чесал свои, блядь, енотские яйца о нашу мебель.
Еще, сказала мне Инга, ее стало раздражать мое нежелание искать себе работу и то, что я живу на деньги, которые выделяет ее папаша.
На этой ноте енот Бембик подошел к холодильнику, открыл его (!) и стал вытаскивать оттуда — как раз из моего любимого фруктового отсека — бананы.
А Инга сообщила, что не намерена терпеть меня дальше, если я буду так груб с ней и вербально…
— Что, блядь?! — спросил я.
— В смысле, матерись поменьше! — сказала она.
— Ясно, — сказал я. — То есть я застал свою жену ебущейся с ено…
— Это ПЕТТИНГ! — сказала она.
— Ладно, — сказал я, — я застаю свою жену, которую ебет во время петтинга какой-то, блядь, енот-крабоед, а после всего этого, по итогам матча, проигравшим во всем остаюсь я же!
— Ну, почему же, — сказала она. — У тебя ведь есть я.
— Почему тебе не приходит в голову мысль, — спросил я, — что я сейчас зарублю твоего енота, а потом тебя?
— Тебя посадят, — сказала она. — Если раньше мой папа тебе яйца не отрежет.
— Я вас сварю, — сказал я. — Пока мясо, блядь, в желе не превратится, а кости сожгу. Что на это скажешь? А твоему папаше скажу, что ты сбежала от меня в Гоа. С каким-то пидарасом из племени индусов-крабоедов. Что будет не так уж далеко от истины, не так ли?
— Да, это ты можешь сделать, — сказала она.
— Я не вижу испуга в твоих глазах, енотная ты подстилка, — сказал я горько.
— Ну, а на что ты будешь жить? — спросила она. — Неужели ты думаешь, что мой папаша станет тебя содержать?
— Ты права, сука ты этакая, — сказал я.
— Ну, и что мне остается делать? — спросил я, ужасно жалея себя.
— Веди себя хорошо, — сказала Инга, — и тут я вспомнил слова ее мамаши про характер дочки, — и будешь жить по-прежнему, ни хрена не делая…
— Веди себя хорошо, — сказала она, — и мы с Бембиком тебя не обидим.
— ЧТО?! — спросил я.
Вместо ответа она откинула одеяло, сунула в себя крабика, и Бембик молнией шмыганул на кровать. Они начали забавляться. Я попробовал взглянуть на ситуацию непредвзято. Супруга у меня была ничего. Двадцать пять лет. Сиськи. Жопа. Ляжки. Лежит, раскинувшись. Мокрая, блестит. Этот, блядь, крабоед ее заводит…
— А-а-а, о, а, — сказала Инга.
— Я сейчас кончу, Бембик, ты такой НЕЖНЫЙ, — сказала она.
— Хр-р-р-р, — сказал Бембик разочарованно, потому что крабик был пластмассовый.
— О, — разочарованно сказала она, — ты поспешил, Бембик.
После чего приподнялась на локтях и глянула заинтересованно на меня:
— Присоединяйся, милый, — сказала она.
— Заверши то, что начал Бембик, — сказала она.
— Втроем мы настоящая Команда, — сказала она.
— Ну, скорей же, — призвала она.
Я подумал, отложил альпеншток и разделся. Инга, улыбнувшись, раскрыла мне объятия. В коленях у нас путался енот. Я мягко отодвинул его в сторону и сказал: — Подвинься… Бембик.
В ожидании Владивостока
Он был инвалидом по прозвищу Васяня-Обрубок, и из-за него я потерял все.
Потерпел полный крах. Финансовый, моральный, морально-этический, физический, наконец. Это тем более удивительно, что мы с ним толком так и не переговорили ни разу…
Но обо всем по порядку. Вот что я узнал об этом человеке перед тем, как в спешке покинуть страну. Итак, Вася-Обрубок… Обрубком он и был. Во всех смыслах. Наверняка, скажи ему кто в пору его молодости — году так в 70-м, — какое прозвище к нему прилепится, он бы здорово удивился и разозлился. И навалял бы этому «кому-нибудь» по башке своими здоровыми кулачищами. Услышь он такое году в 80-м, тоже разозлился бы, но был бы куда менее опасен, потому что уже пил. Наконец, услышь он это в 90-м, то и с места бы не поднялся, потому что пил к тому времени лет пятнадцать.
Василий пережил классическую историю падения кишиневского интеллигента.
Квартира в новострое для молодых ученых, дачка в десяти километрах от города, пластиночка Окуджавы, сборник «Туристическая песня» на полке между не читаным Апдайком («Кролик, беги», «Ферма», «Кентавр» — обычный советский сборник) и почти прочитанным — потому что там было про трах — Амаду («Донна Флор», «Капитаны песка»), отдых на Черном море раз в год и на Днестре — два раза в году. Ближе к пику карьеры — еще одна квартира в кооперативе, из-за которой им с женой пришлось отказаться от отдыха на три года, машина «жигули» и две дачи. А когда Вася — бывший в местном строительном тресте звездой национального масштаба — выполнил кое-какую халтурку для проектного института в Москве и купил катер (катер!), на котором катался иногда по Днестру, все поняли — жизнь у него удалась.
В этот-то момент струна и лопнула.
Василий начал пить. Пили-то в Молдавии все, но Василий начал не пить, а ПИТЬ. Все больше, все чаще, сначала у костра и с бардами, потом просто с бардами, затем просто у костра, наконец, он стал просто пить. Первым был пропит катер, потом кооператив, затем дача… Спохватившаяся жена, отсудив себе оставшуюся квартиру и дачу, выкинула Василия на улицу.
Там он и замерз ночью настолько, что обморозил себе конечности.
И чтобы спасти бомжа — а Василий к тому времени стал бомжем — ему отрезали руки по локоть и ноги по пах.
Вася не пал духом. Сбежав из дома престарелых, где он и ему подобные умирали в пустых коридорах, в лужах своей мочи и в горах своего говна, он стал прудить и срать на улице. Что же… По крайней мере на улицах хоть иногда убирали. Правда, все реже. Шел 1991 год. Молдавия стояла как заброшенный город в джунглях: прекрасный, каменный, но оставленный людьми, он постепенно порастал буйными лианами, и по нему носились толпы обезумевших мартышек. Мартышки срали на улицах, били стекла мазали говном статуи и соборы. Иногда они срали и в унитазы, но исключительно чтобы позабавиться. В общем, как вы понимаете, брошенный каменный город в джунглях — Молдавию — активно загаживали. И я всегда так считал.
Наташа, впрочем, говорила, что это у меня — обычная мизантропия среднего возраста.
— Ну еще бы, — отвечал я. — Заработаешь тут мизантропию, если твоя подружка забыла обо всем на свете и готова говно убирать из-под задницы какого-то обрубленного бомжа.
— Ты отвратителен в своей мизантропии, — говорила она и уходила из комнаты.
А я оставался, глядя в окно на мартышек, скачущих по улицам некогда цветущего города белых людей.
Последний римлянин в брошенной империей Галлии.
Вот как я себя ощущал.
Неизвестно, правда, был ли он, этот римлянин, и была ли у него жена, и, если на то пошло, жил ли у ворот его дома человек без ног и рук.
И звали ли его Васяней-Обрубком.
* * *По счастливому для него и несчастливому для меня стечению обстоятельств, Васяня в ходе своих бесцельных с виду — а на деле очень осмысленных, как у муравья, ведомого неизвестным ему самому компасом, — скитаний по городу прибился, наконец, к моим воротам. Небольшого частного домишки, что недалеко от Армянского кладбища. Место было стратегически выгодное. Дорога — пешеходная, на кладбище можно чего-то украсть или выпросить, да и просто переночевать в открытом склепе. Наконец, самое важное…
